Большинство моих фотографий основано на людях,
я люблю ловить их подлинные эмоции. Никакая постановочная съемка
из глянцевого журнала не покажет вам искренние чувства.
Для меня фотография — это нечно большее, чем просто рисунок светом..
Фотография — это тайник эмоций и чувств.
После знакомства с творчеством И.А. Бунина я нашла для себя
новый источник вдохновения. Его строки заставляют взглянуть на этот мир
по-другому. То, как он рисует портреты, образы на своих страницах,
помогает мне создавать портреты на своей камере.
Я хочу представить свои работы по мотивам произведений И.А. Бунина.
я люблю ловить их подлинные эмоции. Никакая постановочная съемка
из глянцевого журнала не покажет вам искренние чувства.
Для меня фотография — это нечно большее, чем просто рисунок светом..
Фотография — это тайник эмоций и чувств.
После знакомства с творчеством И.А. Бунина я нашла для себя
новый источник вдохновения. Его строки заставляют взглянуть на этот мир
по-другому. То, как он рисует портреты, образы на своих страницах,
помогает мне создавать портреты на своей камере.
Я хочу представить свои работы по мотивам произведений И.А. Бунина.
Simplicity is not the absence of clutter; that's a consequence of simplicity. Simplicity is somehow essentially describing the purpose and place of an object and product. The absence of clutter is just a clutter-free product. That's not simple.
 |  |  |  |
«Руся»
Из цикла рассказов И.А. Бунина «Тёмные аллеи»
К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым серебром: парной воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; везде было
так мелко, что видно было дно с подводными травами,
но оно как-то не мешало той бездонной глубине,
в которую уходило отраженное небо с облаками.
так мелко, что видно было дно с подводными травами,
но оно как-то не мешало той бездонной глубине,
в которую уходило отраженное небо с облаками.
Вдруг она опять взвизгнула – и лодка повалилась набок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась вместе
с лодкой – он едва успел вскочить и поймать её
под мышки. Она захохотала и, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глазаю.
Тогда он опять схватил её и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Она быстро обняла его
за шею и неловко поцеловала в щёку...
С тех пор они стали плавать по ночам.
2
«Старый порт»
25 ноября, 1927 год
Это высокая, худощавая девушка. У неё длинные, стройные ноги и удивительно милое в своей ласковой простосердечности и даже наивности выражение веснушчатого, немного бледного лица. И он жадно глядит на неё исподлобья, — на то, как она быстро спускается
с пригорка, идёт к нему вдоль пляжа, затем, шагах в ста
от него, сбрасывает с себя халат, остается в одном черном трико и бежит к воде.
с пригорка, идёт к нему вдоль пляжа, затем, шагах в ста
от него, сбрасывает с себя халат, остается в одном черном трико и бежит к воде.
Тело у неё тоже бледное, голубоватое, но не слабое.
Она далеко уплывает, сидит на камне, торчащем вдали среди залива, потом, возвратясь на берег, долго лежит
на песке навзничь, закрыв глаза от солнца.
Однажды она неожиданно крикнула ему на смешном французском языке:
— Почему вы не купаетесь?
Он густо покраснел и неловко крикнул в ответ, что холодно, что ещё никто не купается.
 |  |  |
3
«Полевые цветы»
В блеске огней, за зеркальными стеклами,
Пышно цветут дорогие цветы,
Нежны и сладки их тонкие запахи,
Листья и стебли полны красоты.
Их возрастили в теплицах заботливо,
Их привезли из-за синих морей;
Их не пугают метели холодные,
Бурные грозы и свежесть ночей…
Есть на полях моей родины скромные
Сестры и братья заморских цветов:
Их возрастила весна благовонная
В зелени майской лесов и лугов.
Видят они не теплицы зеркальные,
А небосклона простор голубой,
Видят они не огни, а таинственный
Вечных созвездий узор золотой.
Веет от них красотою стыдливою,
Сердцу и взору родные они
И говорят про давно позабытые
Светлые дни.
1887 г.
В блеске огней, за зеркальными стеклами,
Пышно цветут дорогие цветы,
Нежны и сладки их тонкие запахи,
Листья и стебли полны красоты.
Их возрастили в теплицах заботливо,
Их привезли из-за синих морей;
Их не пугают метели холодные,
Бурные грозы и свежесть ночей…
Есть на полях моей родины скромные
Сестры и братья заморских цветов:
Их возрастила весна благовонная
В зелени майской лесов и лугов.
Видят они не теплицы зеркальные,
А небосклона простор голубой,
Видят они не огни, а таинственный
Вечных созвездий узор золотой.
Веет от них красотою стыдливою,
Сердцу и взору родные они
И говорят про давно позабытые
Светлые дни.
1887 г.
Simplicity is not the absence of clutter; that's a consequence of simplicity. Simplicity is somehow essentially describing the purpose and place of an object and product. The absence of clutter is just a clutter-free product. That's not simple.
Юлия Рыкова
Нельзя обойти стороной Елец. В строках И.А. Бунина его величие завораживает и вдохновляет.
«Жизнь Арсеньева»
Роман И.А. Бунина
Самый город тоже гордился своей древностью и имел
на то полное право: он и впрямь был одним из самых древних русских городов, лежал среди великих чернозёмных полей Подстепья на той роковой черте,
за которой некогда простирались "земли дикие, незнаемые", а во времена княжеств Суздальского
и Рязанского принадлежал к тем важнейшим оплотам Руси, что, по слову летописцев, первые вдыхали бурю, пыль
и хлад из-под грозных азиатских туч, то и дело заходивших над нею, первые видели зарева страшных ночных
и дневных пожарищ, ими запаляемых, первые давали знать Москве о грядущей беде и первые ложились костьми
за неё. В своё время он, конечно, не раз пережил всё,
что полагается: в таком-то веке его "дотла разорил" один хан, в таком-то другой, в таком-то третий, тогда-то "опустошил" его великий пожар, тогда-то голод, тогда-то мор и трус...
на то полное право: он и впрямь был одним из самых древних русских городов, лежал среди великих чернозёмных полей Подстепья на той роковой черте,
за которой некогда простирались "земли дикие, незнаемые", а во времена княжеств Суздальского
и Рязанского принадлежал к тем важнейшим оплотам Руси, что, по слову летописцев, первые вдыхали бурю, пыль
и хлад из-под грозных азиатских туч, то и дело заходивших над нею, первые видели зарева страшных ночных
и дневных пожарищ, ими запаляемых, первые давали знать Москве о грядущей беде и первые ложились костьми
за неё. В своё время он, конечно, не раз пережил всё,
что полагается: в таком-то веке его "дотла разорил" один хан, в таком-то другой, в таком-то третий, тогда-то "опустошил" его великий пожар, тогда-то голод, тогда-то мор и трус...
Вещественных исторических памятников он при таких условиях, конечно, не мог сохранить. Но старина в нём всё же очень чувствовалась, сказывалась в крепких нравах купеческой и мещанской жизни, в озорстве и кулачных боях его слобожан, то есть жителей Черной Слободы, Заречья, Аргамачи, стоявшей над рекой на тех жёлтых скалах, с которых будто бы сорвался некогда вместе
со своим аргамаком какой-то татарский князь.
А какой пахучий был этот город! Чуть не от заставы, откуда ещё смутно виден был он со всеми своими несметными церквами, блестевшими вдали в огромной низменности, уже пахло: сперва болотом с непристойным названьем, потом кожевенными заводами, потом железными крышами, нагретыми солнцем, потом площадью,
где в базарные дни станом стояли съезжавшиеся на торг мужики, а там уже и не разберёшь чем: всем,
что только присуще старому русскому городу...
